Максим Ивашин: «В Штатах я играл на клавишах в церкви и зарабатывал 100 долларов в час»

Музыкант, аранжировщик, журналист и актёр Максим Ивашин — человек жизнерадостный, полный идей и планов. Суеверно стуча по дереву, он рассказывает о своих будущих проектах, а через секунду описывает, как будет выглядеть его новая квартира. Хорошая дикция выдаёт в нём актёра, а английские и польские слова в русских фразах — человека, пожившего за границей. «Домашнему заданию» Ивашин рассказал о группировках в музыкальной школе, закачивании водки в арбузы в армии и белорусском торфе на съёмках в Канаде.

Максим Ивашин

Фигура первая. Ознакомительная

Встреча началась с того, что выяснилось: шутки Максима насчёт шампанского с ананасами оказались вовсе не штуками — музыкант, едва открыв нам дверь и пожав руки, отправился на кухню, где со звучным хлопком открыл шампанское. Параллельно, показывая на свою щетину, он объясняет:

— Я в кино снимаюсь сейчас.

— А что за кино?

— Название «Фамильные ценности» — я так понимаю, очередной сериал. Правда, режиссёр сам Владимир Янковский. У меня эпизодик, — высыпает в хрустальную посудину консервированные ананасы и направляется в комнату. — А по поводу моей квартиры… Я понимаю, что она выглядит как съёмная, хотя принадлежит мне. Дело в том, что я здесь фактически только сплю. Ну, ем тоже. Здесь одно большое «но» — звукоизоляции нет вообще! Был слышен храп соседа сверху; если кто темпераментно сексом занимается, то покурить после хочется и мне тоже. «Трели» перфоратора слышны через подъезд! Поэтому жить здесь до пенсии я не собираюсь: в обозримом будущем у меня будет достойное жильё (возможно, возле парка Челюскинцев), а с этой квартирой я просто ничего не делаю. Убираю, подметаю — всё! Даже пол не красил после капремонта…

— Ещё здесь и телик смотрите, — показывает фотограф на угол, где стоит диван, к которому вплотную придвинута тумба с телевизором.

— Я уменьшил пространство! Да, есть такой грех, я смотрю телевизор. Иногда очень прикольно. Новости смотреть — никаких Comedy Club’ов не надо!

— Какие? Российские?

— Российские теперь тоже… доставляют. Я их не смотрю, если у меня что-то с настроением, чтобы не портить, но если настроение хорошее, это такая… Какие-то очень крупные кусочки ананасов, — приговаривает Ивашин, расставляя посуду. — У многих творческих людей беспорядок, вечный ремонт, а у меня наоборот: всё на своих местах — привычка с детства. Спросите: я запросто назову, где любой предмет, если он у меня есть.

— Насос для велосипеда, — смотрит фотограф в сторону синего велосипеда, прислонённого к стене.

— Не нужен, — улыбается Ивашин.

— Почему? Не сдуваются колеса?

— На самом деле тут необычные покрышки, антипрокольные. Поэтому такие здоровые.

Обращаем внимание на торчащий из стены дюбель, на котором висят наушники.

— Почему наушники висят? Распрямляются после узла в кармане. Тут сначала висели три полки: я перевёз сюда «детскую» — ну, мою обстановку из родительской квартиры. Но после того, как я три часа протирал хрусталь… Да пошло оно нафиг! Я всё продал. Часть раздарил.

Другую стену занимают картины — в основном подарки, как пояснил Максим.

— Перед вашим приходом посмотрел, аж сам проникся, — показывает обратную сторону одного из пейзажей, на которой написано любовное послание. — Эта девица, кстати, протирая, и уничтожила часть моего хрусталя. А это из Польши — был журналистский warsztat. Workshop. Семинар, короче.

Максим Ивашин

Максим Ивашин

Фигура вторая. Душевная

Наконец, следуя советам фотографа, ищущего хороший свет, рассаживаемся и берём стаканы.

— Так, — решительно начинает Ивашин. — Не говорят же: «Спасибо, что пришли!», это окончание разговора. Спасибо, что…

— За начало!

— Правильно!

Чокаемся.

— Вы выросли здесь, в этом дворе?

— Нет. Я рос в центре. От географического центра Минска, нулевого километра, это самая дальняя точка, где я живу.

— А самая ближняя?

— Там, в соседнем дворе. Дед с бабкой по материнской линии жили на Чичерина, за оперным театром возле Осмоловки, родители жили на Кирова, пока не развелись. Потом, разменявшись, мы переехали в так называемый «пьяный двор» — Ленина, 11, где «Красный крест» и британское посольство.

— А почему такое название — «пьяный двор»?

— С 1944 года рабочие, которые восстанавливали Минск, там собирались и квасили. Даже логотип есть — «ПД» с чайкой наверху. Это мой район, оттуда друзья детства.

Потом из-за того, что дед по материнской линии сильно болел, мы переехали в Михайловский переулок — к Девочке под зонтиком. Тамошний офис «Велкома» — это наша бывшая квартира.

А в 2002 году я приехал из Штатов, и мы разъехались с родителями. Они здесь тоже рядом живут — семь минут пешком.

— Кто ваши родители?

— По материнской стороне все музыканты. Дед был одним из основателей театра оперетты. Бабушка преподавала теорию музыки, мать — пианистка, до сих пор преподает в школе. Она со мной в животе играла госэкзамен в консерватории.

Отцовская сторона — филологи. Кроме, собственно, папаши. Отец у меня физик-ядерщик. Работал с Шушкевичем, тем самым, Станиславом Станиславовичем. В 90-е (я тогда был исполняющим обязанности собкора НТВ) мы были у Шушкевича на даче, видели унитаз, из-за которого его травили — мол, «коррупционер». И мне было очень трудно называть его Станиславом Станиславовичем, потому что он меня знает лет с десяти, — «дядя Стас», и всё.

Папа, защитив кандидатскую, оставил науку и стал ближе к филологии: он занимается полиграфией, руководитель «ТуссонПринт».

Дед по отцовской стороне был академиком — почётный президент Академии педагогических наук. Я учился по его учебнику белорусской литературы, 8–9 класс. Бабуля тоже преподавала русский и мову.

Может показаться, что у меня весьма мажорная семья. Ничего подобного. Голодать не голодали, хотя в 90-е, в студенческие мои годы, было не очень. Затягивали поясок. Ну, у деда Ивашина было две «Волги» — двадцать четвёртая, потом 2410, купленные ещё в середине 80-х. Академик всё же…

И на перекрестке музыки с филологией получился я. Что имеем, то имеем, — разводит руками Максим.

— Каким было детство?

— Не было у меня детства! — смеётся. — Нет, было, конечно. Но очень крупный кусок времени уходил на… — изображает игру на фортепиано. — У меня за плечами школа при консерватории, то есть солидное музыкальное образование. Хотя половину из того, что я умею сегодня, я сделал сам. Но у меня выбора-то не было. Меня в нежном возрасте пяти лет пристегнули практически ремнём безопасности к стульчику вертящемуся — и понеслось!

Сейчас я, конечно, очень благодарен этой базе, но эта благодарность появилась у меня, когда я в «Дюбель» пришёл. Или даже позже — к «соображалке», годам к тридцати. Так что спасибо большое, Татьяна Иосифовна (мама моя) и бабка с дедом, что тянули…

— Как развлекались тогда?

— Самый большой отрыв — это дача. Это Крыжовка, это велосипед, это Минское море — тогда ещё тропа была, можно было доехать на велике за 15 минут.

А вообще ребёнком я был домашним и послушным. Особенно до развода родителей, лет до десяти. Игры в войнушку тоже бывали всякие, но… я не то что «ботаником» был, скорее держал дистанцию.

— Приходилось, наверное, в такой-то школе.

— Нет, от школы это не зависело. Хотя все у нас были большие таланты. За одной партой сидели с Витей Смольским, который в Rage. Лариса Рыдлевская, цимбалистка, заслуженная артистка, — это параллель.

Дети были очень талантливые, поэтому очень энергичные. И коллектив где-то к классу четвёртому-пятому разделился. Были две группировки, одной из которых руководил Смольский, я не помню, как она называлась. А вторая называлась «Магаданцы», — смеётся. — Видимо, потому что сидели на задних партах — Магадан, Камчатка. Страшные были конфронтации!

— По какому принципу делились группы?

— Грубо говоря, западники и славянофилы. Хотя с рок-н-роллом и хэви-металом я столкнулся, когда ушёл, в 4-й школе, которую заканчивал. Мы контрольные, помню, писали под Bad Boys Blue. «Вам не мешает? Можно?» — «Можно!» Включаем магнитофон.

— А в какой группировке были вы? Со Смольским?

— А мне это было неинтересно, я был конкретно messenger’ом. Мне было пофиг. Меня приглашали одни, другие, я с ними нормально общался, наблюдал драки, передавал записки. Я же говорю: не лез, держал дистанцию. И вот так себя чувствовал! — поднимает вверх большой палец.

— Почему ушли из той школы?

— Потому что, во-первых, появилось право голоса и собственного мнения. Потому что я начал давать понять: больше не хочу музыки, оставьте меня в покое. И мать — слава Богу, мудрая женщина — поняла, что хватит. После девятого класса, плохо сдав экзамен по музыкальной литературе (получил три балла), я ушёл.

— А было конкретное желание кем-то стать? Планы?

— Лет в пять, будете смеяться, я всем гордо говорил, что хочу быть комбайнёром. Я понятия не имел, что это означает. Просто слово красивое.

Нет, как-то мыслей о будущем не было до важного момента — переезда в «пьяный двор» в 1981 году и встречи с моими нынешними друзьями детства.

Я, интеллигентский ребенок, столкнулся с дотоле незнакомым мне миром — миром не совсем пролетариата, но ИТРа. Там были хлопцы… у кого-то папаша хороший, квалифицированный, но станочник на заводе, у другого родители — преподаватели технических дисциплин в РТИ. То есть другая прослойка.

Тогда мы боготворили экстрим — гоночный и каскадерский. Через тех друзей я попал в главную спортивную секцию моей жизни — на Республиканскую станцию юных техников в секцию картинга. И плотно этим занимался до самой армии, даже немножко после.

У нас был замечательный тренер, умный, понимающий — Виктор Иосифович Цвирко, к сожалению, покойный уже. Он создал Федерацию картинга, он привёл в порядок трассу на Боровой, он создал картодром «Виктория», которого уже нет, — знаменитый «Прокат на Макаёнка».

Кстати, — резко встает Ивашин и направляется к шкафу. — Если хотите, ставьте мне диагноз «замедленное психическое развитие — лет на 15» (я действительно себя чувствую на тридцатник максимум), — протягивает кубок с надписью «Зима 2006. Второй этап. Картинг-центр на Макаёнка, 2 место» и медаль за лето 2006 года. — Это уже не сильно спортивно, хобби. Но гоночные компьютерные игрушки я до сих пор очень люблю, каюсь.

Максим Ивашин

Максим Ивашин

Фигура третья. Разгульная

— Как получилось, что вы окончили исторический факультет педуниверситета?

— Надо было куда-то поступать. С точными науками, несмотря на то, что мы физикой в секции занимались, у меня никак. Физика, математика — сразу нафиг. Значит, какое-то гуманитарное направление… Филфак — бабский факультет, уж извините. Поэтому мне быстро подтянули английский до уровня «yes, I do», «no, I don’t», и я пошёл на факультет истории и английского языка.

Больших иллюзий по поводу учительства у меня не было, несмотря на то, что по диплому я преподаватель. В школе не работал ни дня, кроме практики. Потому что, придя из армии, я начал проявлять себя как музыкальный журналист. Приходил с концертов и давал практически профессиональные рецензии: звучало так, работали так… Мать говорит: «А напиши!» — «Да ну, что ты!» — «Напиши!» Написал. В журнал «Родник». Там что-то вышло. Написал в «Знамя юности». Опубликовали. Ещё написал — ещё опубликовали. Пятый репортаж уже сами попросили сделать. И к последнему курсу я уже работал на полставки в «ЗЮ», которая имела на тот момент миллионный тираж! Мало того, я туда распределился. Сам себе написал открепительную бумагу, принёс ректору.

— Где учились журналистике?

— Мои журналистские университеты — это «ЗЮ». Кстати, я при помощи родной газеты даже выиграл ящик пива: в Орше на сейшене в 1994 году. Туда приехали какие-то питерцы. Их менеджер пришёл на понтах: «Я ставлю ящик пива тому, кто покажет букву „зю“!» Я: «Э, родной! Ты попал!» Я беру своё удостоверение, закрываю пальцами «намя», «ности» и показываю ему «зю». Он честно пошёл за ящиком. Пили, правда, вместе.

Несмотря на то, что университет я закончил в 92-м году, у меня журналистский стаж с 90-го. Сразу после армии. Где, кстати, была весьма редкая специальность, я по ней даже работал в аэропорту «Минск-1». Я авиационный метеоролог, — показывает военный билет.

— Механик метеорологии, — читаю.

— Ещё приписано «гидрометеорологии», — смеётся. — Видимо, посчитали, что я к флоту годен. Это чистая физика, причём очень понятная: испарения, конденсация, теплообмен. Обучили всему этому в Могилёве. Крохотная учебка была в районе Быховского рынка — 200 человек всего, две роты. Единственное, там «Химволокно» было рядом, оттуда так воняло химией, сероводородом!

А в боевую часть я попал в Россию, в Таганрог, на родину Чехова. Это уже глубокая перестройка. Что там творилось!.. Хорошо, что я полтора года отслужил, как раз тогда был «студенческий дембель»: всех студентов — а меня забрали после второго курса с дневного отделения — обратно за парты.

В армии пили как не в себя. Авиационный полк — спирта море! Представьте себе пистолет как на заправке — это спиртовая магистраль. То есть пистолет для керосина гораздо больше, потому что там объемы большие — это же боеготовность: четыре тонны керосина должны залить за несколько минут. Толстенные шланги! А спирт, мы его называли «антиоблядинитель», с примесями, они фильтруются через промокашку. Надо потрясти, потом вылить, и на ней желе остаётся.

Но мы спирт не пили! Часть самолетов заправлялась не из стационарных магистралей, а из цистерн. И с каждого «бензовоза» надо снимать пробу на наличие воды в керосине: если двигатель заглохнет, на обочину не съедешь. Так вот, нашли воду в керосине. Приказ: 8 тонн топлива — слить! Щас! А у нас часть, «колючка», бахча, а потом два дачных кооператива, где не проведён газ и куда баллоны не возят. Они на примусах, на керогазах готовят. И мы эти восемь тонн туда. По десять копеек за литр, я помню. Ведрами, бочками. Мы заработали 800 советских рублей! Выходили из части, покупали водку, мешали с «Пепси-колой» и это пили. Говорят же: где начинается авиация, там заканчивается порядок.

А ещё водку в арбузы закачивали. Лежит здоровенный арбуз, сочный такой — килограмм десять, наверное. Хлопцы, старшие мои, «деды», сидят… Ну, с какими лицами мужики садятся пить? — изображает смесь радости и предвкушения. — Так вот, они сидят вокруг арбуза с такими лицами! И я думаю: «Что такое? Я чего-то не понимаю?» Протягивают мне скибочку. Вкусненько, но чуть горчит, словно переспевший. А через 15 минут — эффект опьянения во всей красе, хоть и не в хлам. Причём непонятно, откуда! — смеётся.

— И потом, отучившись и отслужив, вы работали в «Знамени юности».

— В «Знамёнке» я был до 95-го года, до мая. Мы понимали, что грядёт, — и стали последними, кто попал под раздачу. У нас по указу свыше заменили главного редактора. А по Уставу газеты смена должна происходить по согласованию с трудовым коллективом. Что мы сделали? Во-первых, из 30–40 творческих сотрудников осталось два человека. Мы все ушли. Мы хлопнули дверью. Газета неделю не выходила. Некому было выпускать. Был страшный скандалище!

А во-вторых, мы заменили первую полосу. Тогда, в 95-м году, опять ввели Главлит — визирование, цензуру. В специальный кабинет в Дом печати мы отнесли одну полосу, а втихаря сверстали другую, где высказались по поводу происходящего. В оценках не стеснялись… И вот эта «наша» полоса пошла на верстку и к читателям.

Потом все собрались, напились. Похороны газеты, похороны себя…

— И куда пошли потом?

— На вольные хлеба. Я трудоустроился официально только в 1998 году на БТ в редакцию научно-популярных и просветительских программ. В основном делал уроки музыки для деток. Объяснял не на пальцах: стоял с «Роландом» своим в кадре, наигрывал что-то. И у меня фирменное прощание было, с хитрым прищуром я говорил: «Бывайце здаровыя. Слухайце музыку».

А до этого я основал рубрику «Наушник» в «Вечернем Минске» со спонсорством одной компании. 100 баксов они мне платили, а я носом ещё крутил. 100 баксом в 96-м году — ооо! — пол-Ждановичей можно было скупить.

Делал FM-проекты на радио «Мир», «Рокс». На «Би-Эй» я был раньше. Радийная моя карьера началась почти параллельно с газетной. В команде выпускали «Беларуски хит-парад» на «Радио-1» — за который я, кстати, и получил своё «Золотое перо».

Максим Ивашин

Фигура четвёртая. Ностальгическая

— …И тут в 1999 году Максим Александрович выигрывает грант Сороса и укатывает в Америку. Получать уже формальное журналистское образование. Это было великолепно! Условия… Атмосфера… И, опять-таки, дозрел «соображалкой» своей. Хотя в 30 лет очень странно было «снова в школу» — в шортах, в рубашке, с рюкзачком.

Очень правильно я поехал: и от здешних реалий отвлёкся, и поездил по Штатам, и две мечты осуществил. Во-первых, я съездил в Индианаполис на «Формулу-1». Индианаполис — мекка автоспорта. На стартовой линии — пустого трека, конечно, — я сумел сфотографироваться, прямо асфальта касаюсь. Шумахера, который выиграл ту гонку, тоже можно было практически потрогать — вау!

— Вторая мечта была связана с музыкой?

— Да. Я съездил под Сент-Луис на фестиваль Summer Sanitarium Tour, где выступали тогда ещё очень молодые System of a Down, а также Kid Rock, Korn и Metallica! Ух!.. Причём Metallica в классическом составе, с Ньюстедом на басу. Сыграли всё, что могли на тот момент. Я был огромным фанатом, до сих пор люблю эту команду. Помню, на «One» минуты, наверное, две полная темнота, только из панорамы (а там будь здоров, киловатт сто!) шум вертолетов, звуки далёкого боя, а над сценой взрываются пиропатроны. Просто вспышки в темноте. И потом — «та-да-та-да»… Какие тексты я помнил, те вместе с народом орал. Причём у меня получилось очень грамотно: после «Корна» люди пошли от сцены назад, а я — вперёд. В результате на «Металлике» я оказался всего метрах в десяти от сцены, прямо позади слэма. Ой, класс!

Кстати, первые альбомы Metallica я слушал уже на персональном «девайсе»: мне магнитофон «Электроника» подарили на четырнадцатилетие.

— А во время американской аспирантуры на музыку оставались силы?

— Конечно. Я даже ухитрился найти там приработок — играл на клавишах (а клавиши Kurzweil, Pink Floyd на похожих играет) в местной церкви и зарабатывал 100 долларов в час. Причём в 9 утра служба строгая — на тех же клавишах сидит органист, хор в балахонах, а в 11 мы уже и блюзики играли. Но всё «в рамках приличий». Я там даже «Маю рэлігію» перевёл и на прощание спел.

Сложные у нас вопросы в Штатах решались очень просто, и это откровенно радовало. Вот, например, я аспирант School of Journalism, прихожу в School of Music моего же университета, говорю: «Ребята, я „чужой“ студент, но сам музыкант, мне бы заниматься!» Без разговоров дают ключ-карточку. «Пожалуйста! Только, — говорят, — не потеряйте. И сдайте в конце семестра, потому что дадим вам новый». И всё, никаких проблем! Это, наверное, как пользоваться общеуниверситетской библиотекой. Мало того, мне в одном из классов попался дисклавир — фортепиано Yamaha с блоком памяти. Я наигрывал себе левую руку, какие-то басы, потом сам с собой в четыре руки лабал. Класс!

— А остаться не хотели?

— О, все задают этот вопрос. Невозможно было: это программа, спонсируемая Соросом, администрировал её Госдепартамент — а это специальные визы типа J, которые предусматривают по окончании программы обязательное двухлетнее пребывание дома. Ни брак не спасает, ничего.

— А нелегально?

— А зачем?

Диссертацию я писал на «Голосе Америки», жил в Вашингтоне три месяца. И вот тут был не самый приятный сюрприз. Казалось бы, государственная радиостанция Соединенных Штатов. Значит, оборудование должно быть по самому распоследнему слову техники! Как бы не так!..

Как раз тогда утонул «Курск», и я делал интервью с неким экспертом по поводу причин катастрофы. Записали на плёнку, на студийный магнитофон, и это меня не насторожило, а зря. Оказалось, что и монтировать придётся на ленте! 2001 год, столица США — и никаких компьютерных технологий! То есть не привычный cut and paste, а cut and glue. Отрежь и приклей. А я ж перфекционист: чтобы там соплей, слюней в готовом материале не было! Отмонтировал пятиминутный репортаж за три часа и проклял всё: «Слушайте, неужели у вас нет ни одной цифровой студии?» Тут же нашлась — стояла без дела, потому что никто на ней не умел работать, верите? В результате я, стажёр-засранец, учил штатных сотрудников работать с «цифрой».

Очень боялся, что не засчитают мою работу. Потому что гипотеза, которую я выдвигал, — «Голос Америки», являясь государственной радиостанцией, транслирует государственную точку зрения — не подтвердилась. Я на защиту шёл с дрожащими коленками. Но оценили достойно.

— А как попали в Канаду?

— Сдуру. Мне сказали: «Максим, не хочешь ли в Канаду?» Я говорю: «А что такое Канада?» — «Это те же Штаты, только с европейским акцентом». Опа! Ну-ка давай сюда! Прекрасно! И в Штатах было хорошо, и Европу очень люблю. А фиг.

Сразу к выводам. Канада очень похожа на Беларусь. Социалистическая страна — бесплатная медицина, при этом в приёмном покое мальчик с разбитой головой пять часов просидел. В отношении бизнеса Канада (как бы это цензурно сказать?) в подметки Штатам не годится. Я ведь приехал не ротозеем: новоприбывший, но не новичок. У меня адекватный язык, у меня неслабая ученая степень… Работы нет. Никакой. Сиди и кури бамбук.

Ладно, займёмся старым проверенным делом — пойдём на органе поиграем. Четырехмилионный Торонто — ни одной вакансии! У меня настолько плохо пошли дела с самого начала, что я просто уехал на Новый год (а приехал в сентябре) на Кубу перезарядить батарейки. Погреться на солнышке и подумать, как дальше жить. Потому что ты лишний человек, ты никто! В результате пришлось и лопаткой на стройке помахать, и травку покосить, и стеклышки помыть в зданиях. Мало того, даже поучаствовать в медицинских опытах. Глотаешь всего одну таблетку, и смотрят, как она усваивается, как в крови проходит. Это не вредно для организма, если не частить, — наоборот, идёт обновление крови, помереть тебе не дадут ни в каком случае. И, кстати, через это образовался бизнес — мы начали пиарить (я пиаром увлекся раньше) фармацевтические компании. Тупой белый пиар. «Шаг вправо, шаг влево — попытка к бегству».

— Почему тогда уехали?

— Всё начало становиться на лад, и материально тоже, но я увидел, что не прыгну дальше ни в развитии, ни в деньгах. И дело не в том, что такая конкуренция, — рынок очень маленький. Всё крайне вяло, как у нас. Болотце. А мне сорока ещё не было, 2009 год… Как только это понял, я нажрался в сиську, за несколько недель свернул все дела и уехал к чертовой матери в Белосток работать на радио «Рацыя».

— Долго в Белостоке были?

— Год. Кстати, станцию мы довели тогда до вполне приличного состояния.

Максим Ивашин

Фигура пятая. Итожащая

— Чем сейчас занимаетесь?

— Я независимый консультант по вопросам коммуникации. Сессионный музыкант студии «Осмос», записываю клавишные треки The UNB и прочим. С Павлом Юрцевичем, хозяином «Осмоса», приятельствую. В кино снимаюсь.

В кино, кстати, попал в Канаде. Там безработные русские этим и промышляют. В отношении кино Канада для Штатов остаётся тем же, чем Беларусь в отношении кино есть для России. Очень много американского кино снимается в Канаде.

— Дешевле получается?

— Да. Дешевле, проще, наработанная индустрия. Поэтому в background, массовку, постоянно нужны люди. Есть распространённая сеть агентов: у меня было два.

Кроме массовки и эпизодов у меня получилось 4 главные роли на Discovery и BBC. Это mockumentaries — восстановленные для ТВ реальные события. Сербский бандит, калифорнийский полицейский, солдат Первой мировой войны (с моей-то рожей!)… Что интересно, в таких фильмах практически нет сценария. Там прописано, что надо сделать, а диалогов почти нет.

— Импровизация?

— Причём какая! Как-то мы начали снимать в четыре часа дня, а закончили в пять утра. И ещё полчаса стояли на стоянке, обсуждали, как снимать следующий день. То есть такой кайф, такое отрешение, такое вживание в образ!

Я сыграл в сериале «Найти павших», который Discovery снимал для ВВС. Это очень интересная история. Два британца, археологи, раскапывали траншеи Первой мировой, где они сохранились — в Голландии, в Бельгии, где не было больших боев во Вторую мировую. И находили потрясающие вещи — амуницию, лекарскую сумку, в которой остались целые ампулы, книжки, документы, медали. У меня в руках была винтовка Маузер, здоровенная, настоящая, с клеймом 1916 года, причём боевая — пожалуйста, заряжай, стреляй. И, казалось бы, кому какое дело до старых костей, но учёные настолько интересно рассказывали, что съёмки останавливались! Все стоят и слушают, а режиссёр: «Так, ребята, ну давайте что-нибудь поснимаем! — смеётся.

— Наверняка там было много незабываемых моментов.

— Были перлы. Во-первых, у меня национальная гордость взыграла по невообразимому поводу. Второй день съёмок «Найти павших», я не снимаюсь, сижу в тенёчке, по-моему, даже пиво пью, загораю. Сцена в траншее. Взрывы, всё клубится, падает. И я смотрю, что рабочий стоит возле камеры с большой шуфельной лопатой, а перед ним лежит пластиковый плотный двадцатипятикилограммовый мешок с удобрением коричневого цвета. И по команде рабочий набирает этот порошок на лопату, подбрасывает в воздух, и это всё красиво падает. Не отмывается, кстати, нифига потом. Воротнички даже не перешивают — их просто отрывают и выбрасывают. И я смотрю: этот порошок мне что-то сильно напоминает. Подхожу: торфяная крошка, — смеётся. — То есть вот эти комья земли в окопе — это наш родной торф. Я такой гордый был!

Или вот. Хороним в поле главного героя. Слава Богу, он некрупной комплекции, вчетвером его на плащ-палатке «мёртвого» несем. Выкопали не могилу, а бруствер — камера стоит, в поле смотрит, и холмик. На самом деле раскопали не два метра вглубь, а сантиметров 15–20. Мы этого героя с грустными лицами несём, положили, сняли шапки, постояли… Режиссёр командует: «Закапывайте!» И тут конфуз! Понятно, что надо с этого бруствера землю брать — типа зарываем могилу, ровняем. А мне повезло как утопленнику: эти на ноги кидают, а я стою со стороны головы. Сцена точно как из «Приключений Шурика», где напарник цемент грузит почти чайными ложками. А мне главное на его физиономию не попасть: живой же человек! Это всё продолжается секунд тридцать, режиссёр видит: «Стоп! Проржитесь». Достаём героя из могилы и уже пустую яму активно зарываем.

— Сможете выделить пять событий, которые изменили вашу жизнь?

— Только не в порядке значимости. Развод родителей, мне было десять, я очень переживал, плакал, помню.

— С кем остались? С мамой?

— Да. Хорошие отношения сохранились со всеми. У отца ещё один сын, Василий, в честь деда. По-прежнему ездим в Крыжовку, там отец строит новый дом.

Номер два: переезд в «пьяный двор», смена обстановки.

«Нейро Дюбель»… — задумывается. — Нет! Уйдя из музыкальной школы, отгуляв лето на даче, я приехал домой — мы как раз переехали к вокзалу, купили рояль — и заиграл свою старую программу. Благо пальцы еще всё помнили. Было там что-то певучее, какая-то кантилена. Мать приходит с кухни, с помытой тарелкой, с полотенцем через плечо и на меня смотрит внимательно. Я: «Что?» Говорит: «Ты сам не понимаешь?» И тут до меня доходит: у меня зазвучала кантилена, запелось, заинтонировалось. Тем летом я влюбился первый раз. Душа созрела.

— Что это была за девочка?

— Соседка по даче. Мы ходили вместе на рыбалку, но оказалось, что ни она, ни я не любили и не умели рыбачить. Но нам хватило совести в этом друг другу признаться, расхохотаться, обняться, расцеловаться…

Канада? Научился признавать свои ошибки? Да, пускай Канада будет под номером четыре, тем более что это почему-то моё нелюбимое число.

А пятое — это та песня, которая ещё будет написана.

— Поделитесь?

— Идея первого проекта созрела уже давно. А теперь дозрел и он сам, только надо записать. PyroPlastyka — хэви-метал клоунада, трэш-кабаре. Всё очень быстро, очень тяжело, очень танцевально, мажорно, с дурацкими провокационными текстами на белорусском языке. Причём это будет проект одного сингла: шесть композиций, и всё! Плюс концерты, надеюсь.

Второй проект под условным названием «Месть Гоблина». А скорее «Безансам, ***!». Это композиции «Дюбелей», саранжированные так, как вижу я. Если «Гуси-лебеди», то это струнный квартет (хотя почему?), если «Плач Ярославны», то это оркестр народных инструментов. И так далее. Куллинкович уже дал добро. Но это как минимум несколько месяцев работы. И, возможно, даже выйдет под логотипом «Нейро Дюбеля» как сторонний проект.

А вообще я хочу писать (знаю, жутко прозвучит!) «музыкусфер». Хочу заниматься электронщиной, причём разной. Меня Юра Наумов из «Дюбелей» и Гарик Плевин из «Осмоса» познакомили с гоа-трансом, даунтемпо и так далее. Shpongle, Ott All-seeing I, ещё пара коллективов — это удивительные вещи, совершенно галлюциногенные, с интереснейшими смыслами и эффектами. С другой стороны, мне любопытно переосмыслить Жана-Мишеля Жарра, Кitaro, Saint-Preux — аналоговую электронщину 80-х. Да, я люблю «жирный тёплый аналоговый саунд» синтезаторов!

Знаете, бывает, засыпаешь, и возникает в полудреме какая-то фантастическая музыка, но если начнешь её записывать, она пропадет. А так хочется!..

Автор: / Ultra-Music

Группы: ,

Комментарии: 8