Людмила Погодина: «Рок-н-ролльщик никому не обязан умирать»

Корреспондент Ultra-Music поговорил с журналистом, фотографом и диджеем Людмилой Погодиной об источниках вдохновения, минских хипстерах, культе рок-н-ролла и непростом интервью с Питом Доэрти.

«Единственная запись в моей трудовой книжке — полгода на West Records»

— Люда, ты и журналист, и фотограф, и диджей. Кем ты себя сама считаешь?

— Я себя считаю писателем.

— С чего всё началось?

— В детстве я думала, что стану юристом. Но поняла, что однажды попаду в ситуацию, когда придётся защищать того, кого бы мне не хотелось защищать, и пришла к выводу, что эта профессия так себе. В то же время я очень любила детективы и ту бесплатную газету, где на последней странице можно было разгадывать детективные истории. Я подсела на крючок. Разгадывала-разгадывала, пока в одном номере не написали, что больше историй не будет, и попросили прислать концовку: кто убил, как это произошло. Это было моё первое письмо в редакцию.

Я оказалась младшей среди победителей, и у меня спросили, не хочу ли я написать что-нибудь ещё? Я написала им заметочку и даже вписала туда свой стих. Отправила, её напечатали. Свой первый гонорарец я потратила на какого-то керамического динозавра с посланием.

Через год я пошла поступать на журфак, но не поступила. Я тогда вообще не готовилась. Принесла несколько своих заметок, и увидела у людей огромные портфолио. В каком возрасте люди должны были поступать, чтобы у них было такое портфолио? В общем, мне чего-то не хватило по баллам. Тогда я поступила на журфак от института, который прилагался к нашей школе. Там мне ничего не нужно было сдавать. Пошла по пути наименьшего сопротивления.

— И успешно его закончила?

— Нет, меня выгнали с пятого курса. Мне оставалось только диплом написать, когда началась аттестация института и очень многих отчислили: кого-то за курение, а меня за нерегулярное посещение. Тогда я устроилась работать на West Records помощником Коли Сапунова. Наверное, я была пиарщиком. Единственная запись в моей трудовой книжке — эти полгода на West Records между моим пятым и пятым курсом.

Затем я вернулась, чтобы написать диплом. Но во время преддипломной практики поехала на Кубу. У меня был гениальный преподаватель — публицист Анатолий Козлович, который меня прикрыл. Если бы не он, я не знаю, чем бы всё закончилось. Я понимала: или сейчас, или никогда. Рванула на Кубу, встретилась со всеми кубинскими героями, друзьями Че Гевары, секретарями Хемингуэя. Козлович почти каждый день звонил моей маме и спрашивал: «Она же вернётся?» Я вернулась и защитилась на «отлично». Дипломная работа называлась «Интервью-портрет: современные модификации жанра». К слову, интервью было первым, что я решила не делать, когда поступала на журфак. Я думала, что тысячу лет уже люди этим занимаются, все пишут одно и то же. Что я могу дать этому миру? Я решила, что буду писать отчёты с концертов от первого лица. Это всегда ново, это всегда необычно. Но только не интервью.

— Что изменило твоё мнение?

— Если честно, я не помню такого переломного момента. Я просто писала. Раньше был один-единственный музыкальный сайт — «Беларуская музычная крама», или БМК. Который позже превратился в «Слыхавы апарат». Делала его группка энтузиастов. Дизайнером был Игорь Назаренко, а Лявон Вольский нарисовал нам старушку со слуховым аппаратом на логотип. Мы ходили на концерты, писали новости про белорусских музыкантов. И, видимо, для этого сайта я стала делать первые интервью. Затем у меня появилась колонка в «глянце». Я задавала одинаковые вопросы трём персонажам: Помидоровым, Вольским, Михалкам… Наверное, попробовала, и мне понравилось. Со временем стала делать большие интервью для газеты. Закончилось тем, что я прогуливала институт, а Козлович зачитывал мои тексты перед аудиторией.

Куба 2007. Фото: Сергей Васильев

Джон Леннон. Куба 2007. Фото: Сергей Васильев

Шон Леннон. Юбилей Йоко Оно. Берлин 2013

Rock im Park 2010

Fusion Festival 2010

«Пожалуй, даже в Берлине хипстеров меньше, чем в Минске»

— Что побудило тебя заняться фотосъёмкой?

— Это случилось в институте. Ректор, который меня выгнал, в последний год моего обучения решил, что мы будем фотожурналистами. Он приходил на лекции с пустыми руками и начинал вещать. Мы понимали, что это унылое говно не имеет никакого отношения к практике. Я постоянно засыпала, и он постоянно меня за это наказывал. Потом у нас были другие преподаватели, которые рассказывали о фотожурналистике, но мне это всё было жутко неинтересно. Мы сами баловались, фотографируя на «Зенит». Поснимали и забыли.

Затем я иногда стала жить в Питере и встречаться с фотожурналистом. В зоне моего доступа появились камеры очень хорошего качества. Я шла на концерт Billy’s Band, делала три прекрасные фотографии, а мой парень говорил: «Это ладно, одну классную карточку может снять каждый. Давай, развивайся». Я снимала много концертов и параллельно голых мужчин и женщин. Что мне было интересно, то и снимала. Потом я смотрела на весь этот объём и пыталась понять: получается у меня что-нибудь или нет.

Где-то года с 2007 я стала дружить с фотографией. Мои работы тайком перерисовывали для обложек альбомов, заказывали для берлинских музыкальных проектов. А в прошлом году в Дрездене, в маленькой панковской галерее, была выставка. Это было очень круто! В последнее время я чаще нахожусь в Берлине, там легко снимать. Даже если ты возвращаешься туда каждый год или каждый месяц, каждый раз находишь что-то новое, и это вдохновляет.

— А у нас?

— Здесь я «ослепла». Мне по-прежнему интересны люди, и это единственное, что я фотографирую. Если бы я снимала в Минске, я бы снимала людей. Но в Берлине можно снимать всё, что угодно. Для меня это город-фетиш. Здесь я только на Малиновку смотрю новыми глазами. Она меняется каждый раз, как я возвращаюсь.

— Берлин тоже меняется каждый раз?

— Берлин не меняется, я там ещё не все знаю. Тем более сейчас я стала много играть, и я думаю, мне нужно снимать с точки зрения человека за пультом. Вокруг тебя постоянно что-то происходит и с тобой постоянно что-то происходит. Но это сложнее. В Европе не как у нас. Даже в клубах. Если мы делаем классную вечеринку, и я хочу сфотографировать людей, многие прячутся друг за друга. Или прямо говорят, что не нужно снимать. Наши — наоборот, им надо. Каждый себе рок-стар.

— У нас более раскованная молодёжь?

— Не то чтобы раскованная. У нас не такая насыщенная жизнь. Нужен любой повод, чтобы здесь, сейчас и всё сразу. А там у людей есть выбор. Если им хочется хорошо провести время, им не нужно рассказывать об этом каждую минуту в инстаграме. У них это проходит каждые выходные и длится уже годами. У нас же ещё есть чувство эйфории, а мне нравится это чувство фотографировать.

— Согласишься ли ты с мнением, что «Минск — это город понтов и выебонов»?

— Я как-то встретила в Минске москвича, который сказал, что столько хипстеров ни в одном городе не видел. Пожалуй, даже в Берлине их меньше, чем в Минске. Здесь и людей меньше, и концентрация их больше. И всё доведено до пика. У нас классический образ: все красивые, все безупречные и все одинаковые. Для меня это боль. Ты смотришь — блин, ну класс, мальчик с бородой, ни один волосик не торчит криво. И таких «сто пятьсот» мальчиков. Они потрясающие, но они потеряли за этим себя. Должно быть что-то ещё. Не знаю, как это удается людям в Берлине, но они не идеальные. То есть они небрежные в той степени, в которой это должно быть. Им просто наплевать. Нашим не наплевать. Нужно одеться красиво, причесаться красиво, побриться красиво у специальных брадобреев, помимо этого, им нужно красиво сидеть, красиво смотреть, красиво сфотографироваться — и всё сразу.

Однажды я пришла на вечеринку в «Ў» баре. Мы с ребятами зашли внутрь, и я понимаю, что-то здесь не так. Мне всё нравится: люди, музыка, но что-то меня выталкивает оттуда. Я начинаю присматриваться: все очень красивые. И вот я смотрю на ребят, и мне хочется спросить: «Вам здесь вообще хорошо?» Мы пришли на вечеринку, чтобы всем было классно по-своему. Вот ты сидишь красивый, тебе хорошо? Почему я не чувствую, что тебе хорошо? Такое чувство, что они уже здесь, готовы для чего-то, а это что-то ещё не пришло. И все в предвкушении чего-то большего. Для чего-то большего надо ещё что-то делать. Недостаточно чем-то быть. В Берлине другая крайность — там все делают всё. Рисуют картины, поют, играют в группах. Мне кажется, именно за этим туда люди и едут. Но и оттуда надо вовремя уходить.

Людмила Погодина

«Если ты засранец, не важно, что ты умеешь, ты все равно засранец»

— Занимаешься ли ты самоедством?

— Я не называю это состояние самоедством, и по мне не скажешь, но я жёсткий перфекционист. Я не перечитываю свои старые колонки, потому что считаю, что они отвратительны. Если у меня есть колонка и я её могу перечитать спустя два года, это успех, одна колонка удалась. Иногда перечитываю интервью и понимаю, что оно классное. Но вот это одно предложение нужно было переделать.

— Кто из журналистов и фотографов является примером для тебя?

— Золотого списка тех, кому хотелось бы подражать, у меня нет. Зато я вспомнила, почему стала делать интервью. Всё-таки это произошло неслучайно. Кто-то на занятия принёс книжку Ярослава Могутина «30 интервью», пустил её по столам, и она у меня застряла. Я её почитала и поняла: вот оно. Например, интервью с Алленом Гинзбергом в постели. Это не значит, что все интервью надо делать в постели, но я поняла, что у этого жанра нет рамок, и ты можешь делать всё, что хочешь, как хочешь, о чём хочешь и с кем хочешь. И эта свобода меня убедила, что этим нужно заниматься. И с тех пор мне больше ничем не интересно заниматься.

И поэтому я когда-нибудь сделаю книгу-трибьют «30 интервью». Более того, первое время я делала интервью с теми, с кем их делал Могутин: Виктюк, Брюс Лябрюс… Могутин для меня — критерий, хотя я не такой бунтарь. Он в другом поколении вырос. Сейчас у нас каждый второй бунтарь.

Что касается фотографии, то тут на меня больше всего повлияло кино. Мне интересно заниматься фотографией, потому что я фанат кино. Кино — это та сфера, о которой я старалась до последнего не писать. Я хотела, чтобы оно оставалось за пределами моей профессии. В кино у меня были эстетические идеалы. Когда-то я сидела на Карвае — сумасшедший визуальный ряд. Затем был Джармуш. Это не кино, а сплошные фотографии. Когда Корбайн стал снимать кино, я поняла, что его фотографии мне нравятся больше. Недавно пересмотрела «Контроль». Как фотография он классный, но сейчас я слишком много знаю о Joy Division, в том числе благодаря книге Питера Хука. После первого просмотра «Контроль» меня зацепил: тогда я о Кёртисе не знала почти ничего, и мне захотелось узнать. Теперь у меня совершенно другой образ Иэна, и тот образ, который создает Корбайн, не вызывает у меня прекрасных чувств глубокого уважения, которые остаются от музыки и от книги.

— Как ты считаешь, суицид — это поступок слабого человека или наоборот сильного, способного переступить через природный инстинкт самосохранения?

— Знаешь, я делаю интервью для того, чтобы хоть что-то понять в этой жизни. Чем бы ты ни занимался, как бы ты ни старался, кем бы ты ни работал, сам о ней ничего не узнаешь. Но у меня есть надежда: чем с большим количеством людей, которые что-то успели в жизни, поговоришь, тем больше шансов, что когда-нибудь ты что-то определишь для себя. Моё мнение менялось тысячу раз. Наверное, на это повлияли интервью с судмедэкспертами, психоаналитиками и людьми более конкретных профессий.

Я пытаюсь научиться никого ни за что не осуждать. И меньше всего я стараюсь осуждать людей творческих. Не потому, что они сверхсущества, и им надо всё прощать. Ничего не надо прощать, пока они живут. Если ты засранец, не важно, что ты умеешь, ты всё равно засранец. Как ты относишься к другим, так же будут относиться к тебе. А вот то, как ты относишься к себе… Я бы им делала скидку. Если ты вовремя не сублимируешь во что-нибудь, голова может взорваться, можно бегать по стенам. Всё зависит от ситуации, в которой оказался, и от того, какие люди тебя окружают. Как можно осуждать Кёртиса, когда ему было 22 года? Я не знаю, создала ли я что-то в свои 22 года, что можно спустя 10 лет перечитывать и говорить «вау».

В других случаях имеет место такая вещь, как наркотики. И всё становится совсем сложно. Я считаю, что если наркоман выжил, например, Кит Ричардс, Мик Джаггер, если дожил до таких глубоких седин, то ему очень сильно повезло в этой жизни. Рок-н-ролл — все умерли. Не потому, что, если ты пришёл в рок-н-ролл, ты должен умереть, а потому, что там люди такие, которым всегда мало. У них энергии хоть отбавляй. Есть среди них люди, которые гуляют-гуляют, а потом начинают себя беречь, чтобы как можно дольше жить музыкой. У каждого свой путь. Можно делать зарядку и в то же время гнуть свою линию у микрофона. А можно гнуть свою линию, как это делает Пит Доэрти. Я пока ещё не спросила, зачем он так это делает.

— Лучше сгореть, чем сгнить?

— Мне не нравится это потребительское отношение к музыкантам. Нам нужны эти «звёзды», нам нужно, когда мы вернёмся с работы, чтобы отдохнул глаз, посочинять истории про кого-то. Или про соседей, или про любимую рок- или поп-звезду. У поп-звёзд, мне кажется, это обоюдное. Они идут туда сознательно, чтобы о них поговорили. Кто-то идёт в рок-н-ролл, потому что по-другому не может, а кто-то потому, что ему нравится то, как это у других бывает.

Рок-н-ролльщик никому не обязан умирать.

— У многих рок-н-ролльщиков было тяжёлое детство.

— У всех есть контекст. У меня прекрасная семья, но мне это не мешает жить так, как я живу. Конечно, я не пишу драмы и трагедии. Воспитание важно, естественно. Всё важно.

— Религия?

— Я вчера прочитала высказывание Лу Рида: «Мой Бог — это рок-н-ролл. И главное в моей религии — это играть на гитаре». Религия — это культ. Рок-н-ролл — такой же культ. Лу Рид был прав. Музыка работает абсолютно по такому же принципу, как и религия. У тебя есть кто-то вышестоящий, от которого ты получаешь энергию, с которым ты страдаешь, разделяешь радости. Хороший концерт дает эйфорию, которую ты можешь получить при религиозном обряде. По энергообмену они сопоставимы. Это абсолютно точно ритуал.

Post-Pukst-Party. Минск 2011. Фото: Анна Иванова.

Автопортрет. Дрезден 2013

Минск 2013. Фото: Игорь Царуков

Минск 2013. Фото: Aleksey Scoff

Berlin 2013. Фото: Marcus Heep

Djing for History of Colour TV and Slowness. Berlin 2014

Минск 2014. Фото: Валентин Хасеневич

DJing at Old CCCP. Berlin 2014

«Доэрти мне говорит: „Привет. Посиди, расслабься, возьми пивка из холодильника. Сейчас мы тут поговорим с тобой“»

— Назови интервьюируемых тобой людей, общение с которыми на тебя повлияло.

— Совершенно точно это мой друг, питерский психоаналитик и философ Виктор Мазин, с которым я делаю интервью каждый год о чём-нибудь новом. Он обладает теми знаниями, которые я бы хотела изучать, но никогда не изучала, и уже нет времени. Я паразитирую на его интеллекте. Мы ходили вместе на концерты Мэрилина Мэнсона и Дэвида Тибета, он рассказал мне об Einstürzende Neubauten и многом другом.

Затем Женя Гудзь, потому что это было одно из тех интервью, которые прошли как надо. Оно далось мне тяжело. У меня сел телефон, я бегала по Москве за час до поезда по трём гостиницам, и не могла их (Gogol Bordello — прим. UM) найти. Я забегала в гостиницы и спрашивала: «Где живёт Гудзь?» И я нашла его, человека, который не спал уже неделю или больше. В итоге этот человек познакомил меня с людьми по всему миру — такими же, как я, сумасшедшими и смешными.

Совершенно неожиданно это Дженезис Пи-Орридж. Я не подозревала, что интервью с ним на меня так подействует. Я узнала о Пи-Орридже, как это бывает, когда сидишь ночью в баре с алкоголем и тебе рассказывают легенды о том, что был такой чувак, который на всё повлиял, а потом начал превращаться в неизвестное существо. Я запомнила, но не стала тогда даже слушать музыку. Позже я, как обычно, приехала на фестиваль, у меня был список из пяти тысяч имен, которые надо просканировать за одну ночь и разослать запросы на интервью. И я увидела его имя.

Я прихожу на интервью, где передо мной сидит необычная женщина. После трёх лет жизни в Берлине мне всё равно, кто передо мной сидит. Я начинаю задавать вопросы, а со мной говорит мужчина. Это не та трансформация, к которой мы привыкли. Когда люди трансформируются, они знают, зачем это делают. Как правило, люди трансформируются, чтобы стать собой. Он же остался собой, и это меня потрясло.

В то время вышел фильм про него и про его женщину — Леди Джей. Мы говорили про любовь с точки зрения такого персонажа. В конце я у него спросила: «Вы интересуетесь буддизмом, где жизнь и так страдание. Почему вы испытывали терпение своей аудитории? (Бывало, что они выставляли зеркало на краю сцены, и аудитория видела себя.) Почему вы усиливали страдания зрителей?» Он ответил: «Я никого не хочу заставлять страдать. Извини, пожалуйста, если мы заставили тебя страдать». И в этот момент он подался вперёд и заговорил ровно-ровно таким сладеньким голосочком. Я чувствую, что впадаю в гипноз. Несколько секунд я не осознавала, что происходит. Это был не ужас, но трепет. Только потому, что люди, которые сидели с нами, увидели, что творится, и начали смеяться, я выпала из этого состояния. И начинается хохот: я начинаю ржать, он начинает ржать. А я про себя думаю: твою мать, что это было? Это было очень сильно. Ощущение меня не отпускало ещё полгода. Он точно особенный.

Это был Пит Доэрти. И это было что угодно, но не интервью. Babyshambles давали в небольшом берлинском клубе концерт урезанным составом. Я купила себе билет как подарок на день рождения, хотя не помню, когда в последний раз покупала билет на концерт. Это был малюсенький клуб, по размерам, как наш почивший NC.

Я таких концертов не видела, наверное, никогда. В том плане, что артист такого уровня выступает в маленьком клубе и играет, как будто это подполье 70-х. После концерта я поняла, что надо испытать судьбу и попробовать взять интервью. В толпе я искала тех, кто говорит по-английски. Долго искала и уже собралась уходить, но вдруг по дороге в гардероб встретила парня, который весь концерт шнырял возле сцены. Состоялся молниеносный диалог с кучей вопросов. Я сказала, что я хочу сделать интервью для киевского журнала культурного сопротивления «ШО». Он говорит: «Ты революционер! Тебе нужно с ним познакомиться, пойдём!» И он тащит меня за кулисы, толкает к Доэрти и говорит: «Это революционерка из Киева». Я стою красная, думаю: чувак, что ты несешь? Я даже в Киеве не живу.

Доэрти мне говорит: «Привет. Посиди, расслабься, возьми пивка из холодильника. Сейчас мы поговорим с тобой». Я чувствовала себя, как школьница. Проходит два часа, я подхожу к Доэрти: «Пит, давай поговорим». Он отвечает: «Сейчас-сейчас, подожди немного». Проходит ещё час, все собираются уходить. Три часа ночи, и они берут меня с собой, мы садимся в минивэн. И если клуб был в моём районе, то мы уже очень долго едем куда-то, не знаю, куда, и приезжаем в квартиру. Мы попали в тусклый бардак: творческий беспорядок, исписанные какими-то цитатами стены… В этом пространстве находились, наверное, час. Просто оседали. Ребята употребляли, а я старалась этого не замечать. Пит сидит со своей девушкой на кровати и говорит мне: «Садись, рассказывай». А сам в это время готовит себе очередную дозу.

Для меня это стресс. Когда-то друг упрекал меня тем, что я увлекаюсь рок-н-роллом и не терплю наркотики. Мол, это не имеет никакого смысла. «Ты слушаешь музыку тех людей, которые всегда употребляли, и негативно относишься к тяжёлым наркотикам». Я изучаю людей, мне они интересны, мне интересно, почему люди это делают. Но при этом я считаю, что это не круто. Я оказалась в ситуации, когда все вокруг меня в этой квартире употребляли.

Мы разговаривали о фильмах, о музыке, запись длилась три часа и всё это время я хотела спросить: «Зачем ты это делаешь? У тебя только что Эми Уайнхаус скопытилась». А они не прекращали ни на минуту. Как заядлые курильщики. Они понравились мне как люди, и мне было очень плохо. Если у плохого человека плохие привычки, у меня в голове всё совпадает, если вот так — у меня диссонанс. В конце концов я ему сказала: «Пит, я очень хочу задать тебе один вопрос, но он тебе может не понравиться». А он опять что-то себе накручивает и отвечает: «Тогда не задавай».

Я говорю: «Но мне, правда, очень нужно у тебя это спросить». А он посмотрел мне в глаза и ответил: «Ты же думаешь, что это меня расстроит. Ты же не хочешь, чтобы я расстраивался». Весь следующий день я не могла ни с кем говорить, я была в депрессии. Я поняла, что это умный, классный, талантливый чувак, но он хочет так. Он прекрасно знает, чем это может закончиться. Он выходит на сцену в таком состоянии, все к этому привыкли. И больше всего меня подкупает то, что он этого не скрывает.

— В чём смысл жизни?

— На самом деле, всё банально. Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Совершенно точно! Если бы я не использовала этот принцип, я бы была трудоголиком. Нужно вовремя остановиться и просто жить и получать кайф от всего, что делаешь. Сейчас я могу позволить себе жить впроголодь, но в кайф.

Gogol Bordello. Berlin 2010

Genesis P-Orridge. Berlin 2013

Nick. Berlin 2014

Мик Уитнолл (Babyshambles). Berlin 2014. Фото: Jesus Pastor

Тоби Дэммит (Iggy and the Stooges). Berlin 2014

Гримёрка с Питом Доэрти. Berlin 2014. Фото: Holger Talinski

Автор: / Ultra-Music

Фото: Елена Хацкевич

Группы:

Комментарии: 6
  • Set:

    интересная девочка. только плохо, что для рб почти не пишет
    пусть для ум делает интервью и фоторепортажи

    • Марианна:

      Зачем для лимиты что-то писать ? Она в миньске и жить то никогда не хотела.

      • Саша:

        а ничего, что она «для лимиты» постоянно диджеит? :-) :-)

    • Злобный критик:

      пишет-пишет…

  • я была на том же концерте Доэрти, и в последствии совершенно случайно нашла Людмилу на одной из фотографий с концерта, с тех пор читаю её. Очень нравиться!

  • бабушка:

    божэ сколько понтов