Дмитрий Войтюшкевич: «Любая девка легла бы под веник Войтюшкевича и осталась счастлива»

Корреспондент Ultra-Music встретился с не имеющим возможности выступить в Беларуси музыкантом и поговорил о вере, белорусской бане и женском влиянии.

Зьміцер Вайцюшкевіч

— Дмитрий, если ввести в Google вашу фамилию, первыми появляются новости про отмены концертов. Как вы считаете, за что вам это всё?

— Наверное, были причины когда-то в прошлом. Наверное, есть причины и сейчас. У меня осталась моя позиция, и она за пять лет не изменилась. Я дружил, дружу и собираюсь дружить с Некляевым. Но это не причина для того, чтобы вводить против меня какие-то запретные санкции в виде отмены концертов.

Возможно, такими действиями, не знаю, какое звено — низшее, среднее, высшее или специальные службы — хотят показать всем остальным будущим участникам различных акций, в том числе и культурных, концертных и артистических, что будет с ними. Мне сложно сказать, почему.

По моему опыту, белорусская система инертна. Она инертно запускается и инертно откручивается назад. Возможно, нужно было на пресс-конференции президента задать вопрос про Войтюшкевича. Я даже не питаю иллюзий, что главнокомандующий знает, кто я такой. У него куча вопросов поважнее. В общем, я не знаю.

— По сути, сейчас в Беларуси не могут выступить вы и Михалок. Но вы так не лезете на баррикады, как Сергей.

— Мне приятно, что меня так высоко ценят наши специальные люди, которые этим занимаются. Я ведь даже на концертах, если и упоминал чье-либо имя всуе, у меня никогда не было грубых выпадов. Я вижу в этом артистическую иронию и, мне кажется, я стараюсь это делать уважительно. Даже если какая-то ирония и присутствует к тому, что происходит у нас в стране, и к формам управления, то кто, как не артист, должен про это высказываться. Если я и Михалок в роли дурачков, то мы два разных дурачка. Он революционный, а я тонкий, нежный.

Есть несколько подходов к организации концертов. Например, Вольский не хочет что-либо организовывать, пока нет ясности. Я наоборот использую каждую возможность. Мы снова подали заявку на 31 марта. 12 марта нам отказал зал. Обычно сначала мы договариваемся с залом, нам отвечают, что они вроде не против. А через три-четыре дня говорят, что всё-таки они не хотят. Я не питаю иллюзий по поводу следующего концерта. Я не уверен, что зал не скажет нам: «Ой, нам позвонили». Это будет последняя попытка, по крайней мере, в этом полугодии. Но мой принцип — стучать в эти двери. Моя аудитория здесь. У меня нет большого слушателя в Киеве, или во Львове, или в Вильнюсе.

— Что для вас сцена?

— Место, где я высказываюсь. Я не считаю себя архимудрым рассказчиком или повествователем, но у меня и аудитории есть общие темы, на которые мне интересно общаться. Сейчас я много разговариваю на концертах, придумываю роли и играю в актёра. Стараюсь раскрыть все стороны образа: мужчины, женщины, ребёнка. Люди приходят на концерты не за песнями, а за ответами на свои внутренние вопросы. Если так ставить вопрос, будет и музыка, и аудитория, и будет можно часто делать такие встречи. А в связи со всеми трудностями я надеюсь, что смог вырасти внутренне.

Мне нравится углублять свои музыкальные знания и ощущения. И за 10 лет никто из музыкантов от меня не убежал. Мне этот круг очень нравится. Музыканты и сцена — это всё моё.

— Я знаю, что вы верующий человек.

— Не настолько глубоко. Я православный, моя жена — атеист. Дети мои православные, крещёные москвичкой и шведом Эриксоном. Мы ленивые верующие.

— Один из главных библейских тезизов — каждому даётся крест по силам его. Чему вас научила сложившаяся ситуация?

— Макаревич 40 лет это всё ощущал, и для него шок, что всё вернулось в ещё более мерзкой форме. Есть такая армейская пословица — «нас имеют, а мы становимся сильнее». Этот крест дал мне возможность сконцентрироваться на своих внутренних творческих вопросах. Понять, что такое профессиональное и не профессиональное. Отношение к самому себе и взаимоотношения с окружающими.

Иногда друзья спрашивают: «Зачем ты пел с поэтом таким-то?» Есть Некляев, а были ещё более спокойные Бородулин и Буравкин. После их смерти о них начали вспоминать. А если бы не Глеб Лободенко и Алесь Камоцкий, внимания бы вообще никакого не было. Ведь Буравкин — человек государственного масштаба, он тоже был в чёрном списке. И Быков. И эта компания у меня, засранца из Берёзовки.

Плюс я построил баню, искал альтернативные способы зарабатывания денег. Снова раз в год приезжаю в Берлин, раз в год в Москву. Хотя там все с ума посходили, и это всё видеть не хочется. Причём это локальные аудитории: 20–30 человек. Это испытание. За это время можно подумать, но жалеть — нет.

— И в то же время в Библии есть ключевое высказывание — на всё воля божья. Чем бы вы занимались, если бы не музыка?

— Вообще, было бы неплохо на какое-то время запретить всех музыкантов. Чтобы они почувствовали, своё это или не своё. И в том числе популярную белорусскую музыку. Я иногда отшучиваюсь, что Солодуха придумал меня запретить, чтобы не было конкурентов такого уровня. Я же народный и ещё белорусский.

Однажды меня на улице остановил белорусский певец. Мы шли навстречу друг другу, я не знаю, о чём он думал. Но он вдруг мне сказал: «Ты мне не конкурент». Я не был готов к такому. «Потому что ты поёшь на беларускай мове». Я даже не успел сообразить ничего. Ну, хорошо.

Я думал, что после «Авторадио» я безработный, а я ведь уже как четыре года агроэкохозяин. У меня есть бумажка, я плачу налоги. Я построил баню, реконструировал Войтюшки. Я мог бы быть продюсером неплохим. Знаю всю эту кухню и половину продюсеров, которые когда-то в телевидение и радио ногой дверь открывали. Я телевизор не смотрю. Но знаю Галю Шишкову, с Егором Хрусталевым и Ларисой Грибалёвой много выпивали в своё время. И до сих пор мы где-то на тусовках встречаемся.

Я бы хотел различать голоса птиц и знать названия трав, которые растут на белорусских лугах, и их свойства. И строительство мне очень интересно.

— А это сближение даёт какие-то новые творческие импульсы, которых раньше не было?

— У меня есть круг друзей, которые живут в Беловежской пуще, на польской стороне. Журналисты, экологи, которые известны во всей Польше. Они сохранили два вида животных для страны: волка и рысь. Вот я у них что-то брал для себя. Мне казалось раньше, что звёзды есть только в Польше. Я выходил покурить на крыльцо и видел огромное звёздное небо. Мне казалось, что в Минске такого неба нет. Просто не было времени смотреть на него.

Я вернулся в Войтюшки. Туда, где похоронены мои родители. Я вернулся в качестве артиста, который проводит фестивали самодеятельности, приглашает духовые оркестры. Скоро будет детский танцевальный коллектив на нашем фестивале. В каком-то смысле я бы хотел показать, как можно жить и не эмигрировать.

Я бы хотел в том качестве, которое я приобрёл, жить там, где вырос. Я туда вернулся, и мне это нравится. Естественно, природа, Нёман. Раньше мы не могли приезжать туда без музыки. А сейчас мне нравится тишина. Ведь в музыке очень тяжело определить идеал и к нему прийти. А в строительстве легче. А ещё мне было важно, чтобы жене и детям это нравилось.

А ещё одна из причин — там можно кричать, когда занимаешься сексом. И чтобы тебе никто не говорил: «Тише, соседи». А там реви себе!

Плюс баня. С ней отдельная история. Как-то я попросил у Владимира Некляева спеть его стихи. И он сказал, что я был первый человек, который попросил у него не «рыбу» (обычно Раинчик писал музыку), а стихи и их спел. С ним мы сделали альбом, а потом он говорит: «Пошли в баню». И я пришёл в баню, где тогда парились Давыдько, Дударев. После выборов половина народа в эту баню не ходит. Но мы до сих пор паримся.

Сейчас я стал профессионалом по бане. Могу смело сказать: любая девка легла бы под веник Войтюшкевича и осталась счастлива. Я знаю, чего человек хочет. Относись к людям так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе. Этот закон распространяется и на баню.

— Есть ли отличие белорусской бани от русской и финской?

— Это зависит от человека в первую очередь. Есть одинаково плохие бани в Беларуси и России. Всё зависит от того, кто её построил, какие цели преследовал. Баню нужно любить. В бане не бухают. А после — пожалуйста, стол, общение. Это целая банная культура. Баня — это очищение.

— Вы сказали, что научились отделять профессиональное от непрофессионального.

— То, к чему я хотел бы стремиться и уже некоторые усилия прикладываю, — это работа с оркестром. Симфоническим, камерным. Во-первых, это работа с большим количеством людей, которые умеют читать ноты. Во-вторых, это попытка остаться в вечности. Все фонограммы для советских мультфильмов, например, «В траве сидел кузнечик», писались оркестрами. А все «пстрыкалки» через 10 лет умирают. Кроме шедевра «Белые розы». Он вечен. Можно сказать, «Сороковая симфония». Ну и через оркестры я бы хотел прийти к созданию ещё более сложной, инструментальной, музыки.

Чем дальше, тем глубже, тем больше вопросов. Отличие американского и европейского шоу-бизнеса от нашего в том, что у них непрерывный процесс. У нас постоянно этот процесс прерывается революциями, «чёрными списками», музыканты спиваются, вешаются.

Шведов девять миллионов, и нас девять миллионов. Что, мы такие дурные? Или голосов у нас нет? Но, оказывается, эти процессы прерваны. И, если появляется классная команда, не известно, что с ней будет через год. Нужно понимать, в какой стране ты живёшь и чего ожидаешь. Нужно профессионально научиться тут жить.

Всю прошлую неделю я ездил с концертами: Варшава, Берлин, Белосток и ещё три деревни под Белостоком с выступлениями для бабушек. Были разговоры с разными людьми. Я вынес из этих разговоров слово «специфика». У нас такая специфика. Она непонятная, немножко смешная, трагикомичная. Как сказал Дмитрий Дашкевич, «не Сiбiр i дзякуй богу». Такая специфика в том числе и в шоу-бизнесе. Ты можешь не быть в телевизоре, но на твои концерты шесть раз в год собираются полные залы по 300–400 человек. Плюс клубные выступления раз в месяц, и всегда продаются билеты.

— Что для вас музыка?

— Это магия. То, что находится у тебя внутри. Я, конечно, могу сказать, что я никакой не композитор, а шарлатан. Когда у меня не было понимания, что такое поэзия, в частности белорусская, встречи с поэтами мне помогли. Их стихи, биографии. От Маяковского до Воячека, которые оба наложили на себя руки. Альбом на стихи Маяковского я делал именно по этой причине. Он был поп-звездой того времени. Он показывал пальцем на женщину, и она практически ему отдавалась. В любом городе: в Париже, в Берлине, в Лондоне, в Нью-Йорке, когда в это же время здесь в лаптях ходили.

У Бородулина мама была простой женщиной, а я всегда стеснялся своей мамы. Спрашивал у неё: «Мама, я красивый?», а она отвечала: «Димка, ты красивый, як срака праз вакно». И точно такое я прочитал у Бородулина о его маме, даже ещё жестче. И мне сразу стало легче. Я понял, что нужно над собой работать в первую очередь.

Меня часто упрекают, что у меня много дисков. Но если посмотреть на нормального американского музыканта, который прожил лет 70, у них по 40 сольных работ, и это никого не удивляет. Музыка — это мой хлеб, и я не считаю себя лузером в этом плане.

— Кто из женщин больше всего повлиял на ваше мировоззрение?

— Меня воспитывали три женщины: моя бабушка, мама и моя тетка. Бабушки и мамы уже нет, а тетка Маруся, дай ей бог здоровья, жива. Они на меня каждая по-своему повлияли. И мои союзы, естественно.

Я кучу дров наломал в семейной жизни, которые мне придётся разгребать. С мамой не договорил. Но это основная история у всех. Всем кажется, что мамы будут жить вечно. Я обычно приезжал, бросал рюкзак и шёл к друзьям… А во многом остальном, мне кажется, я счастливчик.

Автор: / Ultra-Music

Фото: Александра Литвинчик

Группы: